Готлиб Зигфрид Байер (1693-1738)

Античные языки еще со школы, позже восточные языки, но так и не выучил русского

“О происхождении и древнем местоположении скифов”, “О киммерийцах”, “О ворягах”, “О первом походе руссов на Константинополь”, “Происхождение руссов”, “География Руси и соседних областей в 948 г. из Константина Багрянородного”, “География Руси и соседних областей в 948 г. из северных писателей” и др.

Норманнское происхождение Руси

Большое внимание вопросам символической этимологии

Критика, относящаяся к древней истории страны в сравнение с более ранними работами историков

Ф.Г. Миллер (1705-1783)

- былпригашен Байером, хотел сделать себе карьеру

Участник великой сибирской экспедиции с 1733 г.

“История Сибири” – главный исторический труд (от русского завоевания до сер. 18 в.)

Диссертация Г. Ф. Миллера “Происхождение имени и народа российского”

В ней говориться, что славяне идут от Дуная на север, чтобы избежать подчинения со стороны других народов (критика Ломоносова)

Дикость славян до прихода варяг

8. Полемика в Академии Наук по норманнскому вопросу. М.В. Ломоносов.

Михаил Васильевич Ломоносов (1711-1765)

Он понимал вред лишь отдельных проявлений крепостничества, не высказывая критического отношения к нему в целом. Общественная программа Ломоносова находилась в противоречии с феодально-крепостническим строем.

Патриот и за технический прогресс

Исторические труды:

“Замечания на диссертацию Г. Ф. Миллера “Происхождение имени и народа российского””; “Древняя Российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 г.”; “Краткий Российский летописец с родословием”. Также высказывание о Петре 1 и его времени.

Он и Миллер начали спор норманистов и антинорманистов

Проблемы спора о происхождение власти:

1) о роли внутренних и роли иноземцев в процессе формирования государства

2) о степени норманнского влияния на развитие социальных отношений и культуры

3) о происхождении имени Русь, русский народ

В 19 веке вопрос сводился к этническому происхождению династии

У Ломоносова – пришли с ю-в берегов Балтийского моря; россияне от роксаланы; Старая Русса; не было сильного влияния варяг на славян, так как язык не претерпел резких изменений

У Байера и Миллера – варяги из скандинавии и были норманнами; Русь от россалайна (финны так называли шведов) у Шахмотова Ruotsi(финны шведов) трансформация в Русь; дикость славян до прихода варяг

Ломоносов утверждает, что нельзя говорить о “чистом” в расовом и этническом отношении народов (славяне и финны(чудь), как и другие северные народы, внесли большой вклад в освоении пространства русских земель.

Ценил Петра за его заслуги в преобразованиях страны и военных победах

Одобрял закрепостительные меры и измынание денег на благо страны и народа (на военные нужды)

Рюрик основатель самодержавия на Руси

Показывал отрицательные стороны церкви (поборы и тормоз прогресса)

Иго объяснялось божьим промыслом за братоубийства и междоусобицы

Оды к современным ему правителей

Рассмотрение вопроса в его историческом развитии часто бывает лучшей критикой. Иные научные теории имеют вид преуспевающего дельца с тёмным прошлым, в которое нелишне заглянуть, прежде чем вести с таким человеком какие-либо дела. Кем сказано первое слово норманнской теории, хорошо известно. Конечно, не тем киево-печерским монахом, которого мы привыкли называть Нестором (для его уха было привычнее - Нестер) и который с легкой руки В.О.Ключевского часто именуется первым норманнистом [Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. М., 1989. Т. VII, с. 146].

Летописный рассказ о призвании князей ни одной своей строкой, ни одним словом не дает повода для отождествления рюриковой «руси» со скандинавами. Напротив, в этом знаменитом отрывке «русь» ясно и недвусмысленно отделена от всех скандинавских народов в особый этнос: «идоша за море к варягомъ — к руси: сице бо звахуть ты варягы «русь», яко се друзии зовутся «свее», друзии же «урмани», «англяне», инии «готе»; тако и си » (Ипатьевская летопись). То есть: «И пошли за море к варягам, к руси. Ибо те варяги назывались русью, как другие [народы] называются шведы, а иные норманны и англы, а ещё иные готландцы, — так и эти [звались русью] ...».

Что касается «варягов», то с ними произошло то же самое, что и с этническими терминами античной литературы, такими как «скифы», «германцы» и др. С течением времени первоначальное этническое содержание термина «варяг» поменялось на другое, соответствующее реалиям позднего Средневековья, однако его географическая привязка к определенному региону осталась в неприкосновенности.

Уже люди Удельной и Московской Руси не без труда понимали летописный рассказ о начале Русской земли. Но если для них и не было совершенно ясным, кто такие варяги, то на каком берегу Балтийского моря следует искать пресловутую варяжскую русь, они знали превосходно. «Поморие Варязское », по их представлениям, находилось отнюдь не на шведском побережье, а «у Старого града за Кгданском », как сообщает приписка начала XIV в. в Ермолаевской летописи, - то есть к западу от современного Гданьска (Данцига), в бывшем славянском Поморье, за два столетия перед тем колонизованном немцами.

Никаких сомнений на этот счет не возникало и в Московский период. Иван IV Грозный в одном своем послании к шведскому королю Юхану III писал: «...в прежних хрониках и летописях писано, что с великим государем самодержцем Георгием-Ярославом на многих битвах бывали варяги, а варяги - немцы.. .» (то есть жители южного берега Балтики). В официальной царской родословной Рюрик числился владетелем древней Пруссии.

Побывавший в Москве в 1540-х гг. австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, уроженец славянской Каринтии, поразмыслив над тем, что услышал о происхождении династии Рюриковичей от русских людей, изложил свое, особое мнение, которое, впрочем, принципиально не отличалось от официального. Он указал на то, что «славнейший некогда город и область вандалов, Вагрия, была погранична с Любеком и Голштинским герцогством, и то море, которое называется Балтийским, получило, по мнению некоторых, название от этой Вагрии… и доселе еще удерживает у русских это название, именуясь Варецкое море, то есть Варяжское море ». Затем, напомнив, что «сверх того, вандалы в то же время были могущественны, употребляли, наконец, русский язык и имели русские обычаи и религию », Герберштейн заключил: «На основании всего этого мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностранцам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком ».

Непонимание пришло позднее вместе со всеобъемлющим кризисом русского духа - как побочный эффект приёма в больших дозах европейской учености.

Проблемы русской истории и русской историографии, разумеется, не могли пройти мимо внимания человека, который, по выражению А.С.Пушкина, сам был всемирной историей. Петр I непременно желал иметь полноценную «Историю России», соответствовавшую современному уровню научного знания. За ее составление поочередно было засажены несколько русских книжников. Однако дело как-то не заладилось - задача оказалась не по плечу отечественным Геродотам и Фукидидам, чьи умственные способности их недальний потомок описал одной выразительной строкой: «Уме недозрелый, плод недолгой науки» (А.Д.Кантемир. Сатира I; На хулящих учение; К уму своему). В конце концов, царю пришлось обратиться за русской историей туда же, куда он привык обращаться за всем прочим, - в Европу. За год до смерти, 28 февраля 1724 г., Петр I подписал указ, гласивший: «Учинить академию, в которой учились бы языкам, так же прочим наукам и знатным художествам и переводили бы книги». Во главе нового учреждения был поставлен царский врач Блюментрост.

Академиков (как, впрочем, и студентов) выписали из Германии. В числе заграничных ученых мужей, уехавших на край света, чтобы содействовать делу просвещения московитских варваров, был тридцатилетний преподаватель классических древностей в Кенигсбергском университете Готлиб Зигфрид Байер.

Г.З.Байер

Блюментрост предлагал ему кафедру истории, но Байер выбрал то, что было ему ближе - классическую филологию и восточные языки. Изучению последних он предавался у себя на родине с излишне пылкой страстью, отчего едва не повредился в рассудке, приобретя вместе с необыкновенной эрудицией нервные припадки, сомнительный дар ясновидения и беспричинную тоску. Поездка в Петербург была предпринята им отчасти в лечебных целях, дабы посредством смены впечатлений вернуть здоровое и бодрое состояние духа. Поначалу Байер приналег на китайский язык, но мало-помалу увлекся русскими древностями. Правда, этот любитель Востока почему-то ни за что не хотел изучать русский язык. Впрочем, и немецким он пользовался неохотно, предпочитая ему бессмертную латынь - международный язык науки того времени. Байер признавался, что даже думал не на родном, а на латинском языке. Ученые записки Академии наук («Комментарии») издавались на латыни; Байер взялся вести в них исторический отдел.

Предметом его занятий стали иностранные источники по древней истории России. Этот выбор объяснялся тогдашним состоянием исторической науки и положением самого Байера. К началу XVIII столетия филология сделала значительные успехи и уже начала высокомерно диктовать свои выводы историографии. Русской историографии, чтобы стать полноценным научным знанием, действительно недоставало критики источников, и Байер чутко уловил эту потребность. Будучи профессиональным ученым, то есть имея казенную квартиру и 600 рублей жалованья, Байер не особенно нуждался в читающей публике и мог позволить себе заняться черновой исторической работой - критикой слов. Древнерусские письменные памятники были для него малодоступны, но, слава Богу, существовали источники греко-латинские, немецкие и скандинавские, изучение которых для иностранца было легче всего. В эту сторону и направил свои усилия неутомимый преподаватель классических языков.

Необыкновенная масса познаний позволила Байеру компетентно осветить самые разнообразные вопросы. Он писал и об исторической географии России и о древних жилищах скифов. Но в русской историографии Байер остался только как автор диссертации «De varagis» (в русском переводе 1767 года - «О варягах»).

Происхождение термина «варяги» было изучено Байером только в связи с призванием Рюрика. «От начала руссы, или россияны владетелей варягов имели, - начинает свой рассказ Байер. - Выгнавши ж оных, Гостомысл, от славянского поколенья, правил владением...». В его княжение русский народ опять сделался от «междоусобных мятежей ослабевшим, и от силы варягов утесненным». Тогда «по его совету россияне владетельский дом от варягов опять возвратили, то есть: Рурика и братьев».

Байер не согласился ни с русским сказанием XVI в. о призвании Рюрика из Пруссии, которое Иван IV почитал за неоспоримую истину, ни с мнением Сигизмунда Герберштейна, считавшего, что варяги произошли от славянского племени вагров, средневековых насельников Шлезвиг-Голштинии. Нет, утверждал он, варяги были не племенем, не народом, а воинами благородного происхождения из Скандинавии и Дании, которые нанимались на службу к русским князьям. В доказательство своих слов он привёл сообщение Бертинских анналов под 839 г., где послы народа «рос» названы «свеонами» (в толковании Байера «шведами»)*, и свидетельство императора Константина Багрянородного о том, что росы, служившие в византийском флоте, были «франками» (то есть варягами, поправляет императора Байер)**.

* Между тем в Бертинских анналах термин Sueones употреблен лишь однажды, в отрыке о "русских" послах; в остальных случаях, говоря о северных народах Европы, анналист из массы безликих «норманнов» выделяет одних «данов». Это полностью соответствует этнической терминологии авторов IX в., что явствует из сообщения современника Бертинского анналиста, видного деятеля эпохи Каролингов Эйнхарда (ок. 770 - 840): «Северное побережье [Балтийского моря] и все прилегающие к нему острова занимают даны и свеоны, которых вместе мы именуем Нортманнами… » (на эту особенность именно франкских хронистов указывает и Адам Бременский: «Данов, свеонов и прочие племена, которые обитают за Данией, франкские историки всех именуют нортманнами »). Присутствие на «северном побережье» данов не позволяет видеть в нем берега Швеции. Очевидно, что Бертинские анналы и Эйнхард в своих сообщениях о «свеонах» опирались на Тацита, по словам которого «общины свионов обитают среди самого Океана [Балтийского моря ]», то есть опять же на островах. Впоследствии книжный этноним «свеоны», первоначально использовавшийся для обозначения «островных народов» Балтики, был распространен и на Швецию.

**Как в своё время справедливо заметил С.Гедеонов, если ученый франк X в., пожалуй, и мог похвалиться происхождением от норманнов (на основании ученого мнения того времени о происхождении германцев из Скандинавии, в чем был уверен, например, Иордан), то обратная генеалогия - выискивание франкских корней норманнов - совершенно немыслима. Нигде и никогда викинги не называли себя людьми из рода франков. Что касается византийцев, современников Константина Багрянородного, то они имели очень смутные представления о Северной Европе: Британию X в. знали по космографиям IV столетия, а о Скандинавии и скандинавах вообще не имели понятия.

Исчерпав этим собственно исторические свидетельства, Байер далее упирает на чисто филологические подтверждения своей гипотезы. Сравнив имена первых русских князей и их дружинников с именами героев северных саг, он обнаружил их сходство и пришел к выводу, что все они - скандинавские; даже в имени «Святослав» кёнигсбергский ясновидец узрел скандинавскую основу sven («свен»), сославшись на форму «Сфендослав» в сочинениях византийский писателей*. В одном «Синеусе» было столько неистребимо славянского, что Байер, как ни бился, не смог его оваряжить (это сделали последующие норманнисты).

* Современные исследования показывают, что на деле всё обстояло совершенно наоборот - шведы заимствовали славянские имена на "Свят". Л.Грот пишет, что «имя князя Святополка заимствовалось шведами в форме “Svantepolk” и в таком виде просуществовало до XVI в. Еще отец знаменитого регента Сванте Стура (1504-1512) носил имя Свантеполк, сам же регент получил имя уже в укороченном виде и стал зваться “Сванте”. Так оно и вошло в шведские именословы, так используется и в наши дни»» [Грот Л. Мифические и реальные шведы на Севере России: взгляд из шведской истории. В кн.: Шведы и Русский Север: историко-культурные связи. Киров, 1997.154 - 157].

Само слово «варяг» Байер объяснил из эстонского varas - «разбойник» и сопоставил его с русским «вор». Тут, вспомнив, что он пишет все это, сидя не в Кёнигсберге, а в Петербурге, Байер поспешил успокоить русское самолюбие, уверив, что разбои в те далекие времена не были «бесчестным делом». Затем он быстро облагородил скандинавских разбойников, указав на то, что в сагах наряду со словом «викинг» встречается слово vaeringiar - наемные стражи, телохранители. Следовательно, варяги - это, собственно, гвардейцы. В Византии они охраняли императоров, и греки называли их варангами. Так на Руси и появилось слово «варяг», прилагавшееся ко всем выходцам из заморья. Таково было первое слово норманнизма. Как видим, оно имело мало общего с рассказом Нестора. Да и немудрено, ведь Байер его попросту не читал. В оправдание немецкого варяговеда надо сказать, что в то время даже русские книжники имели довольно смутное представление о «Повести временных лет»*. Древнейшие ее списки - Лаврентьевский и Ипатьевский - еще не были найдены. Байер ознакомился с фрагментами летописи при помощи своего коллеги Иоганна Вернера Пауза по так называемому Кёнигсбергскому списку (обнаруженному в Кёнигсберге и скопированному по заказу Петра I) - рукописи конца XV в., которую Байер принял за документ XI столетия (Кёнигсбергский летописный список носит название: «Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря». Пауз при переводе превратил черноризца Феодосьева (то есть Киево-Печерского) монастыря в его основателя Феодосия Печерского. Благодаря этой грубой переводческой ошибке, Байер посчитал автором «Повести» самого преподобного). При этом он понятия не имел, что даже в этом сравнительно древнем списке ни словом не упоминается Гостомысл, взятый Байером из Киевского Синопсиса, и что Синопсис - не летопись, то есть не источник. Кроме того, со стороны немецкого филолога было непростительным промахом критиковать сведения древнерусских памятников, не уяснив себе прежде, с чем он имеет дело: с действительным фактом, народным преданием или ученой теорией русского книжника.

* В 1734 г. Петербургская Академия обратилась в Сенат за разрешением издать полное собрание русских летописей. Сенат передал дело в Синод, который, поразмыслив, объявил, что «это только нанесет ущерб казенному капиталу, так как летописи полны лжи, и кто прочитает первый том, не купит уже второго». XVIII век, напомню, именовал себя веком Просвещения. Впрочем, научного издания русских летописей с полноценным комментарием не существует до сих пор.

Так обнаружил себя первородный грех норманнизма - непрофессионализм, неумение обращаться с источниками, то есть правильно их читать.

Что касается вывода Байера о скандинавском происхождении Рюрика, то его исчерпывающе объясняют два обстоятельства: Байер был немец и жил в Петербурге первой трети XVIII столетия. Немецкие историки и философы тогда уже начали негромко поговаривать о превосходстве нордической расы; с присущей им дотошностью они перерыли сочинения античных и раннесредневековых писателей, отыскивая в них доказательства исторических заслуг германцев в создании современной Европы. Естественно, Байер не был чужд такому взгляду на историческую роль своего народа. К тому же в его время в исторической науке был чрезвычайно распространен метод аналогии, когда темные факты старины истолковывались применительно к однородным им современным или недавним явлениям.

Читая о молодцах-варягах, призванных исправить русское нестроение, и оглядываясь по сторонам, Байер невольно приходил к мысли о достоверности этой истории. Ведь с тех пор ничего не изменилось: русские по-прежнему не способны сами управиться со своими делами и зовут на помощь современных варягов - инженеров, офицеров, врачей, администраторов, ученых, даже царей и цариц, причем опять-таки обращаются не к кому-нибудь, а к германским народам, извечным носителям цивилизации и порядка. Значит, и в IX в. русские призвали скандинавов; не могли же они, в самом деле, искать князей на другом побережье Балтики, у поморских славян, таких же бестолочей, которым история уготовила благодетельное приобщение к германской культуре.
Словом, сама русская жизнь давала повод Байеру для подобных сопоставлений - воодушевляющих для одних, грустных для других.

В 1738 г., недовольный порядками в Академии, Байер засобирался в обратный путь; смерть помешала его возвращению на родину. Выметать из русской избы занесенный им научный сор пришлось не одному поколению русских историков.

Родился в семье художника. Окончил в Кенигсберге классическую гимназию, где овладел греческим, латинским и древнееврейским языками. В 1710, когда ему было шестнадцать лет, поступил в Кенигсбергский университет. В сфере его интересов оказались античность, история церкви и восточные языки.

В 1715-1717 гг. продолжил свое образование в Берлине и Галле, затем в Лейпциге; где получил свои первые ученые степени: в 1716 стал бакалавром, в 1717 - магистром. По возвращении в Кенигсберг Байер получил место библиотекаря в Альтштадтской городской библиотеке (1718), затем последовательно - места конректора и проректора в Кенигсбергской кафедральной школе (1720-1721). В школе преподавал классические языки и литературу. Тогда же Байер заинтересовался древней историей родного прибалтийского края (в особенности Пруссии и Тевтонского ордена), но не оставлял и классическую филологию. Так, он задумал осуществить новое издание греческих ораторов и в рамках этого плана приступил к подготовке издания речей первых мастеров аттического красноречия Антифонта и Андокида , однако эта работа осталась незаконченной.

В конце 1725 Байер, уже пользовавшийся известностью в научных кругах в Германии, получил приглашение поступить на русскую службу во вновь открывавшуюся в Петербурге Академию наук. Уже в феврале 1726 он прибыл в Петербург, где занял кафедру древностей и восточных языков в Петербургской академиии наук. С этого времени его научная деятельность был неразрывно связана с русской Академией. Крупный ученый, объединявший в своем лице одновременно филолога и лингвиста, историка и археолога, Байер был неутомимым тружеником: за период пребывания в России он написал несколько больших книг и множество статей на самые разнообразные темы. Главными предметами его научных занятий в России были восточные языки, особенно китайский, а также древнейшая русская история и античность.

Байер был основателем русского востоковедения, им были составлены китайские грамматика и словарь, изданные в 1730 в Санкт-Петербурге в составе двухтомного «Китайского музея» (Museum Sinicum).

Русской историей Байер занимался отчасти из естественной научной любознательности, отчасти в силу своего положения; в тот период он являлся единственным представителем историко-филологической науки в русской Академии. Однако за 12 лет своего пребывания в России Байер так и не смог овладеть русским языком, и, не чувствуя себя достаточно подготовленным к такого рода занятиям, ограничивался такими сюжетами древнерусской истории, по которым имелись доступные ему античные, византийские или скандинавские источники. В условиях становления исторической науки Байер обратился к самым истокам русской истории, к периоду зарождения древнерусского государства, так выпукло представленной как в русской летописной (Байер использовал специально сделанные для него переводы русских источников), так и в византийской традиции. Слишком прямолинейная интерпретация этой традиции привела Байера к выводу о решающей роли варягов , или норманнов скандинавского происхождения, в возникновении Русского государства. Это была первая, во многом неверная, научная концепция начала русской истории, так называемая норманнская теория , положившая начало дальнейшим исследованиям в области начального периода русской государственности. Германо-скандинавский акцент этой теории привел очень скоро к острой, не затухающей и по сию пору полемике, в которой крупнейшие представители русской итсторической науки (начиная с М. В. Ломоносова и кончая М. Н. Тихомировым) сумели доказать несостоятельность байеровской теории. Тем не менее заслугой Байера является подборка византийских и западноевропейских свидетельств о древнерусском государстве.

Исследования Байера в области античной истории были посвящены, как правило, темным и еще не изученным вопросам исторической географии, этногенеза и хронологии. Работы такого рода как бы расчищали дорогу для последующего исследования политической и социальной истории древнего мира. Вместе с тем каждый раз по соответствующему сюжету они предлагали исчерпывающую (на тот момент) подборку источников, свидетельств литературной традиции и дополняющих ее археологических и нумизматических данных, а также первичный, подчас весьма глубокий их анализ.

Работы Байера по антиковедению можно разделить на три группы. Первая группа, связанная с интересом ученого к древней истории Китая, Индии и других стран Востока, представлена двумя большими сочинениями: одно из них посвящено истории города Эдессы (в северной Месопотамии) в античное и средневековое время, другое - Греко-бактрийскому царству. Во вторую группу входят работы, имеющие известное отношение к древнейшему периоду русской истории. Это, прежде всего, серия статей, посвященных скифам, киммерийцам , гипербореям ; Байер был первым исследователем, который всерьез занялся изучением истории Северного Причерноморья. Им была произведена подборка и сопоставление важнейших высказываний о Скифии, содержащихся у древних авторов - от Ономакрита и Эсхила до Клавдия Птолемея и других писателей поздней античности. При этом особенно много места он уделил анализу сообщений Геродота , до сих пор являющегося важнейшим источником по истории Северного Причерноморья. Однако, конкретные исторические выводы Байера сейчас представляются устаревшими (в частности, он считал, что скифы были близки к финнам и эстам, а их родиной он называл Армению). К статьям о скифах примыкают два других сочинения Байера, создание которых было обусловлено, по-видимому, не только научными интересами исследователя, но и политическими требованиями времени. Это, во-первых, статья об остатках древних укреплений на Кавказе, с которыми русские столкнулись во время Персидского похода Петра I (1722). В своей статье Байер показывает, что укрепления, остатки которых прослеживаются в районе Дербента, были возведены иранским (сасанидским) правителем Хосровом I Ануширваном (531-579). Второе сочинение посвящено истории Азова, борьба за обладание которым стала со времени Азовских походов Петра (1695-1696) важным моментом в стремлениях России утвердиться на берегах Черного моря. Написанное по-немецки, это сочинение было сразу же переведено на русский язык И.-К. Таубертом и издано в Петербурге отдельной книгой под названием «Краткое описание случаев, касающихся Азова от создания сего города до возвращения оного под Российскую державу» (1734). Изложение открывается обстоятельной историко-географической характеристикой земель в низовьях Дона в античную эпоху, в частности, подробно рассказывается об освоении греками устья Танаиса (Дона) и судьбах одноименного поселения, предшественника современного Азова. Автор использует все имевшиеся тогда в распоряжении ученых материалы, сообщения античных, византийских и восточных писателей.

Третью группу работ Байера, связанных с античностью, составляют статьи, создание которых было продиктовано непосредственным интересом к классической древности (два труда об Ахейском союзе, крупнейшем федеративном объединении, существовавшем в Греции в эллинистическую эпоху в III - II вв. до н. э. Остальные работы, относящиеся к этой группе, носят более частный характер. Среди них: работа, посвященная малоизвестному римскому поэту Вестрицию Спуринне, заметки об античных монетах, статья об Антиох Кантемир слушал лекции Байера в Академии наук и на всю жизнь сохранил чувства глубокой признательности и уважения к ученому. Байер составил большое жизнеописание деда Антиоха, владетельного молдавского князя Константина Кантемира («История о жизни и делах кн. Константина Кантемира», Москва, 1783, вместе с латинским оригиналом).

В Академии наук Байер последовательно отстаивал права и интересы ученой корпорации, что привело его к конфликту с всесильным правителем Академии И. Д. Шумахером. В результате Байер подал в отставку (1737). Он намеревался вернуться на родину, в Кенигсберг, но заболел и умер от горячки в Петербурге 10 февраля 1738.

Работы Байера печатались в специальных изданиях Академии на латинском языке, в первых одиннадцати томах «Записок Академии» помещены переводы некоторых сочинений Байера.

Готлиб-Зигфрид Байер (1694-1738)

Краткая биография

Байер (Bayer) Готлиб Зигфрид (в нем. литературе - Теофиль Зигфрид) (6.1.1694, Кенигсберг, - 10.2.1738, Петербург), немецкий историк и филолог. Окончил Кенигсбергский университет. С 1725 занимал кафедру древностей и восточных языков в Петербургской АН. В Петербург прибыввает в феврале 1726 г. Научное значение имели работы Байера по ориенталистике, филологии, исторической географии. Б. положил начало норманской теории. Работы Байера печатались в специальных издании АН на латинском языке (русского языка он не знал), позднее - и в русском переводе ("О начатке и древних пребывалищах скифов", 1728, "О местоположении Скифии", 1728, "О стене кавказской", 1728).

Подробный биографический очерк и обзор научной деятельности

Готлиб-Зигфрид Байер родился в Кенигсберге 6 января (по новому стилю) 1694 г. Происходил он из семьи небогатой, но с прочными интеллигентными традициями. Судя по фамильному имени предки Байера были родом из Баварии, откуда они, вероятно, по религиозным мотивам, поскольку были ревностными протестантами, переселились в Венгрию. Дед будущего петербургского академика Иоганн Байер был видным протестантским проповедником в немецких общинах Верхней Венгрии, но до того, как обратиться к священнической деятельности, учился в Виттенберге и с успехом занимался математикой и философией. Его сын Иоганн-Фридрих Байер пошел по другой стезе: рано осиротев, он покинул Венгрию, учился живописи в Данциге и, наконец, обосновался в Кенигсберге, где зарабатывал себе на жизнь трудом художника. В сыне этого живописца Готлибе-Зигфриде рано проснулась любовь к науке, и родители сумели определить даровитого мальчика в классическую гимназию Collegium Fridericianum. Здесь он хорошо овладел греческим и латинским языками и, следуя традициям немецких гуманистов - homines trilingues, приступил к изучению древнееврейского. Его интересовала история христианской церкви и литературы, и он прилежно посещал королевскую библиотеку.

В 1710 г., шестнадцати лет отроду, Байер поступил в Кенигсбергский университет, а уже через год, чтобы помочь родителям, сам начал давать уроки в своей бывшей гимназии. "Ежедневно, - рассказывает, опираясь на его записки, П. П. Пекарский, - семь часов проходило у него в классе за уроками чистописания и латыни более чем 160-ти ученикам. Хотя это было для него очень тяжело, однако он исполнял добросовестно свои обязанности, был в хорошем расположении духа и свободное время посвящал наукам, читая усердно Аристотеля и находя еще довольно досуга, чтобы уделять ежедневно один час на изучение еврейской Библии". Постепенно Байера все более начинает интересовать история и литература Востока: овладев еврейским, он начинает изучать другие семитические языки, а затем, заинтересовавшись историей Китая, приступает к изучению китайского языка. Его интересы разделяются между античностью, историей церкви и восточными языками.

В 1715 г. Байер написал специальную диссертацию по поводу одного места из евангелия от Матфея, а именно о словах распятого Христа, произнесенных им по-арамейски: "Eli, Eli, lema sabacthani - Боже мой, Боже мой! для чего ты меня оставил?" (Mt 27, 46). Публичная защита этой диссертации принесла ему известность; он знакомится с Христианом Гольдбахом, известным математиком, впоследствии повлиявшим на его решение отправиться в Россию; у него появляются покровители, которые добиваются для него от кенигсбергского магистрата стипендии для ученых путешествий по Германии. Байер продолжает свое образование в Берлине, Галле и Лейпциге; его наставниками в этот период были, между прочим, такие знаменитости, как: в Берлине - библеист и математик А. де Виньоль и лингвист М. В. де Лакроз, в Галле - знаток эфиопского языка и истории И. Г. Михаэлис и специалист по истории греческой церкви И. М. Гейнекций, в Лейпциге - придворный саксонский историограф И. Б. Менке. Последний продолжал издание основанного еще его отцом журнала "Acta Eruditorum", к участию в котором он привлек теперь и Байера. В Лейпциге же Байер получил и первые свои ученые степени: в ноябре 1716 г. - бакалавра, а в феврале 1717 г. - магистра.

По возвращении в Кенигсберг (осенью 1717 г. Байер получил место библиотекаря в Альтштадтской городской библиотеке (1718 г.), а затем последовательно места конректора и проректора в Кенигсбергской кафедральной школе (1720 и 1721 гг.). Как в библиотеке, так и в школе его деятельность была отмечена кипучей энергией. В школе предметом его преподавания естественно стали классические языки и литература. Составленный им учебный план включал чтение речей афинского оратора Антифонта, греческого Нового завета и латинских авторов - Теренция, Вергилия, Цицерона и др. В научном плане в этот второй кенигсбергский период своей деятельности Байер начинает интересоваться древней историей родного прибалтийского края (в особенности Пруссии и Тевтонского ордена) и вместе с тем продолжает свои занятия в области классической древности и литературы. Так, он задумал осуществить новое издание греческих ораторов и, в рамках этого плана, приступил к подготовке издания речей первых мастеров аттического красноречия Антифонта и Андокида. При этом греческий текст предполагалось сопроводить новым переводом с примечаниями геттингенского профессора И. М. Геснера. Однако, судя по всему, это предприятие осталось незаконченным. Завершению дела помешал отъезд Байера в Россию.

Действительно, в конце 1725 г. Байер, уже пользовавшийся известностью в научных кругах в Германии, получил приглашение поступить на русскую службу во вновь открывавшуюся в Петербурге Академию наук. Приглашение нашло отклик в душе Байера, который мог связывать со службой в России надежды на лучшие перспективы для своей научной деятельности. Свою роль сыграло также воздействие Христиана Гольдбаха, который, по признанию Байера, первым подал ему мысль о поездке в Россию (сам Гольдбах в этом плане опередил Байера, определившись на службу в Российскую Академию наук с 1 сентября 1725 г.). "При предложении места в Петербургской Академии, - читаем мы далее у П. П. Пекарского, - Байеру предоставлена была свобода избрать кафедру или древностей, или восточных языков, или истории, или же, наконец, сделаться историографом ее императорского величества (т. е. Екатерины I. - Э. Ф.). Он избрал древности и восточные языки, согласно чему и состоялся с ним контракт 3 декабря 1725 года, в силу которого он получил 600 рублей в год, с казенною квартирою, отоплением и освещением".

Байер прибыл в Петербург в феврале 1726 г. С этого времени его научная деятельность неразрывно связана с русской Академией наук. Крупный ученый, объединявший в своем лице одновременно филолога и лингвиста, историка и археолога, Байер был неутомимым тружеником: за двенадцать лет пребывания в России он написал несколько больших книг и множество статей на самые разнообразные темы (преимущественно древней истории). Главными предметами его научных занятий в России были восточные языки, особенно китайский, древнейшая русская история и античность. Востоковедные занятия Байера - предмет специальный, заслуживающий того, чтобы его рассматривал кто-либо иной, более к тому подготовленный, - востоковед, а не античник. Об исследованиях Байера в области русской истории скажем чуть более подробно ввиду их большей доступности и большей связи с античностью.

Русской историей Байер занимался отчасти из естественной научной любознательности, отчасти же - ex officio, поскольку этого если и не требовали, то все-таки ожидали от него как от единственного на первых порах представителя историко-филологической науки в русской Академии. Так или иначе, не чувствуя себя достаточно подготовленным к такого рода занятиям (он не знал русского языка), он ограничивался такими сюжетами древней русской истории, по которым имелись доступные ему античные, византийские или скандинавские источники, не отказываясь, впрочем, совершенно и от использования русских материалов, поскольку они открывались для него в специально сделанных переводах. В этих условиях естественным было обращение Байера к самым истокам русской истории, к началам русского этно- и политогенеза, к теме варяго-россов, так выпукло представленной как в русской летописной, так и в византийской традиции (см. в этой связи следующие работы нашего академика: Bayer Th. S. 1) De varagis // Commentarii Academiae scientiarum imperialis Petropolitanae (далее - CAP), t. IV (ad annum 1729), 1735, p. 275 - 311 (со сбивом нумерации страниц) = Opuscula, p. 339 - 370. Перевод: Беэр Ф. С. Сочинение о варягах. [СПб], 1767; 2) De Russorum prima expeditione Constantinopolitana // CAP, t. VI (ed a. 1732 et 1733), 1738, p. 365 - 391; 3) Origines Russicae // CAP, t. VIII (ad a. 1736), 1741, p. 388 - 436.). Естественная, хотя и несколько прямолинейная интерпретация этой традиции привела Байера к выводу о решающей роли варягов, или норманнов скандинавского происхождения, в возникновении Русского государства. Это была первая научная концепция начала русской истории, но ее норманнский акцент привел очень скоро к острой, не затухающей и по сию пору полемике, в которой представители патриотической русской историографии (начиная с М. В. Ломоносова и кончая М. Н. Тихомировым) не удерживались подчас от самых резких, переходящих всякую меру негативных суждений по адресу Байера.

Антиковедные занятия Байера, к счастью, на задевают ничьего ни национального, ни личного самолюбия, и здесь возможно высказать самое беспристрастное и вместе с тем безоговорочно уважительное отношение к трудам ученого, в котором такой авторитетный судья, как Август-Людвиг Шлецер, признал "одного из величайших гуманистов и историков своего столетия". Как и в других областях историко-филологического знания, так и в антиковедении Байер был великим предуготовителем новейшего научного движения. Его исследования в области античной истории были посвящены, как правило, темным и еще не изученным вопросам исторической географии, этногенеза и хронологии. Работы такого рода как бы расчищали дорогу для последующего исследования политической и социальной истории древнего мира. Вместе с тем каждый раз по соответствующему сюжету они предлагали исчерпывающую (на тот момент) подборку источников, свидетельств литературной традиции и дополняющих ее археологических и нумизматических данных, а также первичный, подчас весьма глубокий их анализ. Что касается конкретных тем для своих многочисленных антиковедных штудий, то Байер выбирал их, руководствуясь различными соображениями: отчасти это были стремления найти в классической древности сюжеты, близкие восточной или русской истории, отчасти же - непосредственный интерес к самой античности. С этой точки зрения все работы Байера, относящиеся к античной истории, можно разделить на три больших группы.

Первая группа, связанная с интересом Байера к древней истории Китая, Индии и других восточных стран, представлена двумя большими сочинениями: одно из них посвящено истории города Эдессы (в северной Месопотамии) в античное и средневековое время, другое - Греко-бактрийскому царству. Обе книги до сих пор остаются хорошими сводками материала по истории эти стран, составлявших восточную периферию греко-римского мира. Еще важнее самая новизна проложенного Байером научного направления. Необходимо самым выразительным образом подчеркнуть актуальность проявленного им интереса к зоне культурного взаимодействия античного и передневосточного миров, невероятное опережение им научного диапазона и возможностей своего времени, когда, казалось бы, и помыслить было невозможно о тех областях исследования, которые в новое время будут ассоциироваться с понятием восточного эллинизма и с именами таких общепризнанных новаторов, как И. Г. Дройзен, В. В. Тарн и М. И. Ростовцев.

Во вторую группу входят работы, имеющие известное отношение к древнейшему периоду русской истории. Это, прежде всего, серия статей, посвященных скифам, киммерийцам, гипербореям - племенам, согласно традиции населявшим в глубокой древности те территории, которые стали колыбелью Киевской Руси. Байер был первым исследователем, который всерьез занялся изучением происхождения и расселения скифских племен, историей их отношений с греческими городами Причерноморья, судьбою тех и других в позднеантичную эпоху. С этой целью им была произведена подборка и сопоставление важнейших высказываний о Скифии, содержащихся у древних авторов - от Ономакрита и Эсхила до Клавдия Птолемея и других писателей поздней античности. При этом особенно много места он, как и следовало ожидать, уделил анализу сообщений Геродота, нашего важнейшего источника по истории Северного Причерноморья в античную эпоху.

Конечно, конкретные исторические выводы Байера сейчас представляются устаревшими. Это относится, в частности, к проводимому им сближению скифов с финнами, эстами и некоторыми другими прибалтийскими племенами, равно как и к обнаружению прародины скифов в Армении, откуда они будто бы, обогнув Каспийское море с востока, перешли в Заволжье. Однако не все в этих положениях должно считаться абсурдным. Так, если современная наука утверждает иранское происхождение господствующего слоя скифского общества, кочевых, или царских, скифов, то это не должно затемнять для нас конгломератного качества скифского мира в целом, где в низших слоях вполне могло найтись место и для древних фино-угров, и для предков славян. С другой стороны, район Большой Армении или близких к ней земель и в самом деле мог быть прародиной тех иранских племен, которые, продвинувшись к Волге, а затем и перейдя ее, стали историческими скифами. В любом случае статьи Байера содержали богатую историческую информацию и давали первые примеры критической обработки столь драгоценного для предыстории восточного славянства сюжета, каким является Геродотова Скифия. Можно лишь пожалеть, что эти работы рано и незаслуженно были забыты.

К статьям о скифах примыкают два других сочинения Байера, создание которых было обусловлено, по-видимому, не только научными интересами исследователя, но и политическими требованиями времени. Это, во-первых, статья об остатках древних укреплений на Кавказе, с которыми русские столкнулись во время Персидского похода Петра I (1722 г.). Заметим, что в этой работе Байер использовал, помимо прочих материалов, записки одного из участников петровского похода князя Дмитрия Кантемира. Последний умер вскоре после возвращения из похода, и с записками его Байер ознакомился благодаря любезности сына его Антиоха Кантемира . Внимательно изучив свидетельства древних и средневековых писателей, Байер правильно определил, что укрепления эти, остатки которых прослеживаются в районе Дербента, в узком проходе между Каспийским морем и Кавказскими горами, были возведены иранским (сасанидским) правителем Хосровом I Ануширваном (531 - 579 гг.) для защиты его владений от вторжений северных кочевников.

Второе сочинение посвящено истории Азова, борьба за обладание которым стала со времени Азовских походов Петра I (1695 - 1696 гг.) важным моментом в стремлениях России утвердиться на берегах Черного моря. Написанное по-немецки, это новое произведение Байера было сразу же переведено на русский язык адъюнктом Петербургской Академии (ставшим позднее крупным ее деятелем) Иоганном-Каспаром Таубертом и издано отдельной книгой (впрочем, без имени автора на титульном листе). Изложение открывается обстоятельной историко-географической характеристикой земель в низовьях Дона в античную эпоху (с. 4 - 47), что для нас естественно представляет особый интерес. Здесь, в частности, подробно рассказывается об освоении греками устья Танаиса (Дона) и судьбах одноименного поселения, предшественника современного Азова. Автор использует все имевшиеся тогда в распоряжении ученых материалы, сообщения античных, византийских и восточных писателей, однако, при всем том, изложение отличается ясностью и простотой: очевидно, учитывались интересы сравнительно широкого круга читателей.

О стиле и манере изложения как оригинала, так и перевода можно судить хотя бы по такому отрывку, где описываются причины и характер греческой колонизации: "Греция была в древние времена весьма многолюдна, однако же не везде такова состояния, чтоб она своих знатно умножающихся жителей местом и пропитанием удовольствовать могла. Сие подало причину как приморским, так и на различных островах стоящим городам вымышлять всякие средства к отвращению толь великого недостатка. Торги, к которым море сему народу довольную подавало способность, показывали притом изрядной путь к убежанию от скудости. Ибо иногда городы, а иногда и целые народы соединялись к населению других, вне Греции лежащих мест. Оные новые жители заняли берега Натолии, Сицилии, нижние части Италии и многих других земель, так что торги почти всей тогда знаемой части света нечувствительно к ним перешли. Равным же образом поселились они и около всего Черного моря, причем на берегах Крымского полуострова Феодосия, Херсон, Пантиципеум и многие другие городы весьмы славны учинились" (с. 10 - 11). Вспоминая о противоречивых и нередко запутанных положениях некоторых современных исследователей, об их бесконечных спорах, какой именно фактор определил начало греческой колонизации - торговый, аграрный или демографический, - невольно восхищаешься мудрой простотой, с которой это вопрос трактован ученым, жившим два с половиной века назад!

Третью группу работ Байера, связанных с античностью, составляют статьи, создание которых было продиктовано непосредственным интересом к классической древности. Здесь прежде всего нужно назвать две работы об Ахейском союзе, крупнейшем федеративном объединении, существовавшем в Греции в эллинистическую эпоху (III - II вв. до н. э.). В этих статьях не только устанавливались основные даты в истории Ахейского союза и давался перечень всех его высших должностных лиц - стратегов от основания единства до его уничтожения римлянами (281 - 146 гг. до н. э.), но и рассматривалась внутренняя организация этой федерации, отношения Союза с другими греческими государствами и Римом, деятельность выдающихся ахейских руководителей Арата и Филопемена. И здесь тоже заслуживает быть отмеченной не только скрупулезность весьма специального исследования, но и очевидная новизна предмета, особенно в сравнении с традиционным для классического антиковедения вниманием к древней монархии. Новаторство Байера будет оценено по достоинству, если мы примем во внимание, что он обратился к изучению федеративного движения в Элладе за сто с лишним лет до признанных зачинателей этого направления Эд. Фримена и Ф. Г. Мищенко.

Прочие работы, относящиеся к этой группе, носят более частный характер. Это, во-первых, специальный этюд, посвященный малоизвестному римскому поэту I века н. э. Вестрицию Спуринне. Автор пытается здесь восстановить биографию Спуринны и дает подборку сохранившихся фрагментов его стихов. Это, далее, ряд более или менее пространных заметок об античных монетах - греческих (египетского царя Птолемея Лага, городов Эгия в Ахайе, Эрифр в Ионии, Гиртона в Фессалии) и римских (в частности, найденных в Восточной Пруссии). Наконец, небольшая, но заслуживающая особого внимания статья о Венере Книдской (как значится в латинском тексте Байера) - статуе Афродиты, украшавшей Летний сад в Петербурге, и аналогичных изображениях богини на двух монетах из Книда. Автор, показывающий здесь себя мастером искусствоведческого анализа, убедительно доказывает, что эта статуя, приобретенная по распоряжению Петра I в Италии, была произведением античного времени - копией знаменитой статуи Афродиты Книдской, изваянной афинским скульптором IV в. до н. э. Праксителем. Эта статуя, позднее перенесенная из Летнего сада в Таврический дворец (откуда и прозвище ее - Венера Таврическая), как уже было сказано, положила начало формированию русской коллекции античной скульптуры. Ныне статуя занимает почетное место в экспозиции Античного отдела Государственного Эрмитажа. Ее считают римской репликой с эллинистической (примерно III в. до н. э.) копии Афродиты Книдской Праксителя Младшего.

Ученые труды Байера - это, как правило, частные исследования, посвященные какому-либо конкретному сюжету и основанные на скрупулезном анализе всех известных тогда источников. Байер отличался колоссальной начитанностью, его память хранила множество фактов, почерпнутых из литературы самого различного происхождения, и всю эту поистине огромную эрудицию он старался использовать для решения интересовавших его историко-филологических или археологических проблем. Разумеется, не все его выводы выглядят убедительными с позиций современной науки. Однако, при всей наивности или прямолинейности некоторых его лингвистических и исторических заключений (в первую очередь, конечно. по части русских древностей), нельзя отрицать того очевидного факта, что для своего времени это был крупный, выдающийся ученый. В его лице в Петербургской Академии наук оказалось представленным новое, тогда еще только нарождавшееся в европейском антиковедении направление, знаменовавшее переход от наивного эрудитства, столь характерного для времени Возрождения и раннего Просвещения, к критическому переосмыслению традиции. В этом плане Байера можно поставить в один ряд с такими выдающимися основоположниками новейшей науки об античности, какими были Р. Бентли, И. И. Винкельман и Ф. А. Вольф.

При этом надо подчеркнуть еще одну в высшей степени симпатичную черту в петербургском академике - его способность к критической самооценке. Демонстрируя в своих сочинениях новые научные приемы обработки и истолкования древних текстов и археологических материалов, Байер хорошо сознавал, что он стоит еще в самом начале пути, который предстоит пройти новейшей науке. Отсюда - повышенные требования к работе исследователя. Хорошо обрисована эта черта в Байере известным специалистом по русской историографии Н. Л. Рубинштейном: "Строгость научной критики, точность научного доказательства, настойчиво проводимые Байером в его исследованиях, выражены им в яркой формуле, резко подчеркивавшей разрыв с баснословием предшествующих историков, с вольным перекраиванием прошедшего: ignorare malim quam decipi - лучше признать свое незнание, чем заблуждаться".

Вместе с тем не будем забывать, что новаторство Байера не ограничивалось одним лишь методом исследования - важна была и сущностная сторона дела, избрание им для своих исследований таких актуальных тем, как историческая жизнь контактных зон Переднего Востока, этногенез скифов и других народов, населявших в древности Причерноморье, федеративное движение в античном мире, - тем, которые делают Байера прямым предтечей современной науки об античности

Представление о масштабности фигуры Байера-классика, складывающееся на основании впечатлений от его ученых трудов, подкрепляется тем, что нам известно о его педагогической и общественной деятельности. Байер широко понимал свои обязанности члена новой Российской Академии наук. Помимо напряженной научной работы он много времени уделял чтению лекций и делам Академической гимназии: заведывание этой последней перешло к нему после того, как прежний ее инспектор, профессор И. Х. Коль, покинул Академию (1727 г.). Воздействие Байера на постановку гимназического дела в петербургском научно-учебном центре было весьма благотворным, поскольку с понятиями о долге и дисциплине он соединял широкие взгляды на задачи именно классического образования, бывшего в ту пору основой основ всякой учености. По его словам, люди, берущиеся наставлять других в классической словесности, "не должны считать достаточным для объяснения какого-либо автора некоторое знание латыни и умение отыскивать в лексиконе. Без обширных знаний, в особенности древностей, невозможно с пользою объяснять авторов: напротив, надо опасаться, что юношество станет скучать или ничего не делать". Сказанное, надо признать, не утратило своего значения и по сию пору, даже в таком именитом очаге просвещения, как Санкт-Петербургский государственный университет.

Знакомясь далее с деятельностью Байера в Петербурге, нетрудно убедиться, что его творческая активность в качестве ученого и педагога-классика стала естественным основанием для его органического вхождения в жизнь новой России. В самом деле, в бытность свою в России Байер установил контакт с виднейшими представителями передовой русской интеллигенции, ратовавшей на рубеже 20-30-х гг. XVIII в. за сохранение и расширение начатых Петром I преобразований. Мы располагаем целым рядом свидетельств, подтверждающих наличие близких отношений между Байером и выдающимся сподвижником Петра, главой его "ученой дружины", архиепископом Новгородским Феофаном Прокоповичем. Байер преподавал в основанной Феофаном Прокоповичем и помещавшейся в его доме на Карповке частной школе. В свою очередь, высокий государственный деятель всячески поощрял и, насколько это было в его силах, облегчал научные занятия и самую жизнь Байера в Петербурге. О близости их отношений свидетельствует такой, например, факт: когда у Байера умер сын, Феофан Прокопович направил скорбящему отцу специальное послание с утешением в горе.

Весьма близок был Байер и с семейством князей Кантемиров, также прочно связавших свою судьбу с петровской Россией. Молодой Антиох Кантемир , один из основоположников новой русской литературы, слушал лекции Байера в Академии наук и на всю жизнь сохранил чувства глубокой признательности и уважения к великому ученому: "мудрейшим" (sophotatos) именует он Байера в одном из своих писем. Мы уже упоминали о том, что А. Кантемир предоставил в распоряжение Байера записки своего отца о древних кавказских укреплениях. Доставил он ему и другие материалы, связанные с историей рода Кантемиров, на основании которых Байер составил большое жизнеописание деда Антиоха, владетельного молдавского князя Константина Кантемира. Сочинение это, написанное по латыни, было издано с параллельным русским переводом много лет спустя после смерти Байера и Антиоха Кантемира.

Эти связи и отношения достаточно хорошо характеризуют общественное лицо Байера, ставшего, так сказать, своим человеком в кругу новой, взращенной Петром, русской интеллигенции. Добавим к этому, что в Академии наук Байер последовательно отстаивал права и интересы ученой корпорации, что привело его к конфликту с всесильным правителем Академии И. Д. Шумахером. Последний, в отместку, не позволял строптивому академику даже пользоваться академическими коллекциями античных монет! В конце концов, не вынеся этой борьбы, Байер подал в отставку (1737 г.). Он намеревался вернуться на родину, в Кенигсберг, однако заболел и умер от горячки в Петербурге 10 февраля 1738 г.

Байер не оставил после себя научной школы. Причиной тому была нехватка студентов в первые годы существования Академии наук. Однако неверно было бы думать, что его деятельность прошла бесследно для русской науки и, в частности, для русского антиковедения: его труды составляют существенную часть того, что может быть названо начальным периодом этой науки, и, конечно же, у него были в России свои если не ученики в строгом смысле этого слова, то, по крайней мере, восприимчивые и благодарные слушатели, читатели и последователи.

Основные работы

• [Байер Т. З.]. Краткое описание всех случаев, касающихся до Азова от создания сего города до возвращения оного под российскую державу. СПб, 1738 (переиздание - 1768 г.).
• Bayer Th. S. Historia Osrhoena et Edessena ex numis illustrata. Petropoli, 1734.
• Bayer Th. S. Historia regni Graecorum Bactriani. Petropoli, 1738.
• Bayer Th. S. Opuscula. Halle, 1770
• Bayer Th. S. De origine et priscis sedibus Scytharum // CAP, t. I (ad a. 1726), 1728, p. 385 - 399 = Opuscula, p. 63-73 (рус. пер. в: Краткое описание Комментариев Академии наук, ч. I. СПб., 1728, с. 125 - 138).
• Bayer Th. S. De Scythiae situ qualis fuit sub aetatem Herodoti // CAP, t. I, p. 400 - 424 = Opuscula, p.73 - 93 (рус. пер. в: Краткое описание Комментариев Академии наук, ч. I. СПб., 1728, с. 139 - 166).
• Bayer Th. S. De Cimmeriis // CAP, t. II (ad a. 1727), 1729, p. 419 - 433 = Opuscula, p. 126 - 137.
• Bayer Th. S. Chronologia Scythica vetus // CAP, t. III (ad a. 1728), 1732, p. 295 - 350 = Opuscula, p.137 - 182.
• Bayer Th. S. Memoriae Scythicae ad Alexandrum Magnum // CAP, t. III, p. 351 - 388 = Opuscula, p. 182 - 219.
• Bayer Th. S. Conversiones rerum Scythicarum temporibus Mithridatis Magni et paullo post Mithridatem // CAP, t. V (ad a. 1730 et 1731), 1738, p. 297 - 358 = Opuscula, p. 220 - 268.
• Bayer Th. S. De Hyperboreis // CAP, t. XI (ad a. 1739), 1750, p. 330 - 348.
• Bayer Th. S. De muro Caucaseo // CAP, t. I (ad a. 1726), 1728, p. 425 - 463 = Opuscula, p. 94 - 125 (Рус. пер. в: Краткое описание Комментариев Академии наук, ч. I, с. 167 - 207).
• Bayer Th. S. 1) Fasti Achaici; 2) Fasti Achaici illustrati // CAP, t. V (ad a. 1730 et 1731), 1738, p. 374 - 381, 382 - 448 = Opuscula, p. 269 - 287, 288 - 339.
• Bayer Th. S. De Vestritio Spurinna lyrico et eius fragmentis // CAP, t. XI (ad a. 1739), 1750, p. 311 - 329.
• Bayer Th. S. De Venere Cnidia // CAP, t. IV (ad a. 1729), 1735, p. 259 - 274 = Opuscula, p. 1 - 13.

Доп. литература

1. Готлиб Зигфрид Байер - академик Петербургской Академии наук. Сб. статей. СПб., 1996.
2. Очерки истории исторической науки в СССР, т. 1, М., 1955.
3. Пекарский П.П. История имп. Академии наук в Петербурге. Т. I. СПб., 1870, с.180-196.
4. Рубинштейн Н. Л. Русская историография, [М.], 1941.
5. Тихомиров М. Н. Русская историография XVIII в. // "Вопросы истории", 1948, № 2.
6. Фролов Э. Д. Русская наука об античности. Историографические очерки. Изд. 2-е. СПб., 2006, с. 64 - 78.
7. Яцунский В. К. Историческая география, М., 1955.
8. Babinger F. Gottlieb Siegfried Bayer (1694-1738). Munchen, 1915.

В науке и в околонаучном сообществе распространено мнение о том, что немецкий востоковед Готлиб Зигфрид Байер после публикации статьи «О варягах» (De Varagis) сделался основоположником норманизма – течения в исторической науке, сторонники которого убеждены в скандинавском происхождении варягов (в которых любят видеть выходцев из Средней Швеции). Для них же оказывается безродным воякой – ни то наемником по договору, ни то завоевателем. Они же проповедуют идею о шведской этимологии имени Русь, из чего пытаются вытянуть всю историю русского народа. Причём как норманисты, так и их оппоненты единодушны в признании Байера «отцом-основателем» норманизма.

Однако современный историк Вячеслав Васильевич Фомин подметил, что первое заявление о «варягах из Швеции» вышло из-под борзого пера ловкого шведского дипломата Петра Петрея, которого Фомин совершенно справедливо назвал родоначальником норманнской теории. Идеи Петрея, открывшего новую главу в , ранее уже приписавших к истории Швеции и деяния готов, и деяния гипербореев, получили не менее резвое продолжение у целого ряда шведских писателей на протяжении всего XVII века. Об этом в свое время писал А.А. Куник, о том же напомнил и В.В. Фомин, приведя слова Куника о том, что «шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов-руси».

О шведских «открытиях» главных основ норманизма и пойдет речь в данной статье. Из трёх вышеназванных опор норманистской теории остановлю свое внимание на идее о шведской этимологии имени Русь.

В XVII веке шведские литераторы и историографы (Ю. Буре, Г. Штэрнъельм, Ю. Мессениус, О. Рудбек и др.) создали фантастическую «концепцию» о том, что имя легендарной Гипербореи из трудов античных авторов имело скандинавское происхождение. Следовательно, по их рассуждениям, и сама Гиперборея была создана трудами скандинавов, конкретно, – предками шведов. Эта фантазия, благодаря «Атлантиде» Рудбека, вплоть до второй половины XVIII в. занимала воображение многих известных западноевропейских мыслителей, чтобы затем с миром отойти в область исторических курьезов.

Однако сама традиция пристраивать к истории Швеции историческое достояние других народов закрепилась в шведской общественной мысли, тем более, что освоение «гипербореады» открывало безбрежный простор для любых фантазий на исторические темы. Постепенно в поле зрения шведских литераторов и историографов попала древнерусская история , в результате чего стала рождаться мысль о том, что имя русского государства – Руси – также происходит из Швеции. Логика этих рассуждений расцвела на почве, удобренной предшествующими историческими утопиями. XVI-XVII вв. провозглашал Швецию прародиной готов, в качестве доказательств используя топонимику: юг Швеции носил имя Гёталанд. Утопия шведской «гипербореады» XVII в. объявила Швецию прародиной легендарных гипербореев, для обоснования чего также привлекалась «топонимическая» герменевтика. Например, Олаф Рудбек уверял, что в древности Швеция носила имя Heligs Öja или Helixoia/Heligsö, которое древние греки, по незнанию шведского языка, записали как Эликсия – Остров блаженных , и через греков это шведское наименование стало известно другим народам. 1

Шведский историк Ю. Нордстрём так передавал эйфорическое чувство, вызванное в шведском обществе этим историозодчеством:

Ни один из народов Европы, помимо классических народов, не мог предъявить прошлое, полное столь дивных испытаний в мужестве, как мы – потомки готов… С такой историей мы чувствовали себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром. 2

Помимо традиции фантазировать на темы древнешведской истории, стремление провозгласить предков шведов основоположниками древнерусской истории было порождено и особенностями исторического периода, начальной отметкой которого был Столбовский мир (1617 год), а расцветом – Великая Северная война (1700-1721), в результате которой Россия вернула себе как отторгнутые Швецией по Столбовскому миру земли, так и выход к Балтийскому морю. Такой ход событий подстегивал шведскую историческую мысль продолжать поиск «побед» хотя бы в историческом прошлом.

Преамбулой к шведской «филологической герменевтике», поставившей целью доказать шведское происхождение имени Русь, можно, скорее всего, считать диссертацию Эрика Рунштеена «О происхождении свео-готских народов», защищённую в 1675 году в Лунде, в которой он, развивая фантазию о переселении свея-готского народа из Швеции в Скифию, стал доказывать, что этнонимы Восточной Европы – скандинавского происхождения. Будто бы аланы получили своё имя от провинции Олодингер (Ålåndingar et Olåndingar), а роксоланы – имя выходцев из Росландии (Roslandia) или Рослагена (Roslagia). 3 Попытка Рунштеена соединить древний восточноевропейский народ роксоланов, связываемых античной и ренессансной традицией с предками русских, и название шведской области Рослагена, наверняка, была навеяна творчеством вдохновителя шведской гипербореады Ю. Буре.

В один из периодов своей деятельности Буре составлял словарь готских и старошведских терминов, используя принятую в его время традицию свободного «этимологизирования» по созвучию слов. Так он решил, что финское название шведов rodzelainen произошло от шведского названия прибрежной полосы в Упландии Рослаген (Roslagen), а топоним Рослаген возник как результат сложных трансформаций целого комплекса понятий, восходящих к шведскому глаголу ro – грести . 4 Авторитет Буре явно вдохновил некоторых историков Швеции, в том числе, Рунштеена использовать название Рослагена в рамках своих готицистских построений и начать примерять его на восточноевропейских ландшафтах.

Свой вклад в историю «господства» предков шведов в Восточной Европе внесли шведы, оказавшиеся в плену в России в связи с начавшейся Северной войной, такие, например, как Симон Паулинус или Линдхейм (после возведения его в дворянство), Х. Бреннер, Ф.Ю. Страленберг, П. Шёнстрем. Любопытно, что многие из шведов, попавших в русский плен или оказавшихся в России в силу других обстоятельств и не имевших возможности вернуться на родину, обнаружили на редкость пристальное внимание к древнерусской истории, стремление к приобретению древнерусских летописей и других исторических сочинений. Объяснение этому вряд ли стоит искать в том, что все они вдруг просто горячо заинтересовались древнерусской историей.

Здесь ещё раз уместно вспомнить, что шведское общество, начиная со времени правления короля Густава Вазы, воспитывалось на идее великого прошлого, благодаря чему, по приведенным словам Нордстрёма, шведы чувствовали себя «аристократией Европы, которой было предопределено владычествовать над миром». Творцы миражной истории Швеции Иоанн Магнус и Олаф Рудбек сделались непререкаемыми авторитетами для образованных шведов. Известный шведский историк и литературовед Хенрик Шюк отмечал, что рудбековская «Атлантида» в Швеции конца XVII-XVIII вв. воспринимались как святыня, сравнимая только с Аугсбургским Символом веры. 5

Рудбек на «вершине мира» под путеводным светом северных созвездий,
в окружении античных богов и учёных (гравюра 1679 года)

Вера в то, что предки шведов в древности имели великую историю, полную «дивных испытаний», была так велика, что в 1688 году филолог Габриель Спарвенфельд получил задание от шведского правительства совершить поездку по Европе и постараться отыскать документы, которые подтверждали бы «Атлантиду» Рудбека. Все были уверены, что рассказы Рудбека покоятся на достоверном материале, который по разным обстоятельствам был вывезен из страны и рассеялся по разным старинным архивам и книгохранилищам. Несмотря на то, что Спарвенфельд путешествовал более пяти лет и посетил Испанию, Италию, Швейцарию, Северную Африку, он, естественно, ничего не нашёл. 6

Однако мысль о том, что письменные источники, писанные рунами и подтверждавшие шведские древности, о которых повествовал Рудбек, когда-то существовали, но постепенно были утеряны или уничтожены, долго жили в шведском обществе. 7 Поэтому ничего удивительного, что шведы, оказавшись в России, выказали горячий интерес к материалам по древнерусской истории: ведь и в труде Магнуса «История всех готских и шведских королей», и в «Атлантиде» Рудбека много места было уделено героическим деяниям предков шведов в Восточной Европе. А вдруг здесь удастся отыскать то, что не удалось Спарвенфельду в Западной Европе и Северной Африке – источники, в которых имелись бы доказательства верности сочинений Магнуса и Рудбека!

Особый оттенок приобрели историографические изыскания шведских писателей по древнерусской истории после поражения Швеции в Северной войне. Ущемленная национальная гордость возвращавшихся из плена шведских военных явно искала утешения в исторических экзерсисах. Это хорошо видно из текста, написанного «шведским офицером в Сибири» и опубликованного в книге Ф.-Х. Вебера «Преображенная Россия» – немецкого и английского дипломата, посланника Георга I Ганноверского ко двору Петра I. Книга была опубликована в 1721 году, как раз в год завершения Северной войны. Автор текста был уверен, что Швеция имела полное историческое право на те территории, которые отошли к шведской короне по Столбовскому миру, поскольку они уже в древности подчинялись шведским королям, которые собирали там дань. Автор этого сочинения провозглашал, что предки шведов – готы дошли до Азовского и Черного морей и подчинили себе русских. Позднее шведы потеряли эти отдаленные земли на юге из-за междинастийных распрей, но такие северные области, как Эстония, Ингерманландия и Карелия продолжали принадлежать шведскому королевству. Истинно же русская история, высказывал убеждение шведский офицер, началась с призванием братьев Ruric, которые прибыли от шведских князей из «Holm Gorda Ryke». По убеждению данного автора, шведы имели больше прав на области при Азовском море, чем русские на Балтийское побережье – земли, которые в течение многих столетий находились в подчинении древних шведских королей и были завоеваны русскими только в исторически недавнее время.

В лоне подобных рефлексий шведских писателей и родилась идея о связи имени Русь с финским наименованием шведов «rotzalainen». Подобной мыслью мы обязаны Хенрику Бреннеру, шведскому востоковеду, выпускнику университета в Уппсале. В 1697 году он отправился в составе шведской торговой делегации через Россию в Персию. Путешествие прервалось с началом Северной войны, в силу чего Бреннер до 1722 г. находился в России. Он занялся изучением древнерусской истории, где основное внимание уделялось, естественно, этимологии (у меня нет сведений, знал ли Бреннер русский язык в достаточной степени, но для многих «этимологов» знание русского языка не обязательно).

Бреннер был рожден в Финляндии, знал финский язык, и это явно сказалось на его «этимологических» исследованиях по древнерусской истории. В 1723 году, сразу после возвращения в Швецию, он опубликовал труд по истории и филологии Армении, к которому приложил «этимологические» толкования о началах древнерусской истории. Так, он нашёл, например, что название Русь следует связывать с рекой Русой, а так как он верил в распространившуюся благодаря Рудбеку мысль о том, что предки финнов заселяли Восточную Европу вплоть до Дона задолго до других народов, а предки шведов их покорили и собирали с них дань, то и стал утверждать, что это название могло быть дано финнами. Соответственно, имя Русь произошло от названия финнами шведов – «rotzalainen» или «rossalainen», а последнее, в свою очередь, произошло от Рослагена. Мнение такого образованного человека как Бреннер было подхвачено его соотечественниками, а также вызвало интерес и в зарубежных ученых кругах.

Из шведов на рассуждения Бреннера о связи Руслагена и финским названием Швеции сразу же стал ссылаться Страленберг. Немецкий теолог и историк И.К. Шёттген использовал работу Бреннера в своей состоящей из пяти частей серии лекций «Originum Russicarum», опубликованной в 1729-1731 гг. в Дрездене. Современный финский историк Латвакангас отметил, что Шёттген был первым иностранным ученым, использовавшим работу Бреннера. Шёттген использовал достаточно хорошо известные в Германии материалы по древнерусской истории. Он сообщал в своих лекциях о том, что Рюрик происходил от северных русов-варягов из региона Балтийского моря. И далее, со ссылкой на Бреннера, он пояснял, что славяне в VII веке переселились на север и подчинили местных жителей – финнов. Поскольку согласно Бреннеру, финны называли шведов «Ruozi», то Шёттген пришел к выводу о том, Северорусское государство (Russorum septentrionalium imperium) имело отношение к шведам и занимало в то время более обширные территории к западу, что соотвествовало, по его мнению, и данным шведской письменной традиции (иначе говоря, Магнусу и Рудбеку).

Работу Шёттгена можно считать водоразделом между исходной немецкой традицией, знавшей о связи древнерусской истории с южнобалтийским побережьем , и той новой западноевропейской традицией, которая сложилась под влиянием «Атлантиды» Рудбека. Эта новая традиция с конца XVII – первой половины XVIII вв. обрела общеевропейскую популярность. Поскольку созданный шведскими и немецкими писателями образ великого прошлого готов, как завоевателей мира и героических предков всех германских народов, c XVII века стал привлекать всё большее внимание английских историков, а несколько позднее – и французских мыслителей. В Англии и Франции распространилось увлечение скандинавским литературным наследием, которое отождествлялось с готическим – «gothic», утверждались идеи родства всех германских народов.

Шёттген явился первым немецким историком, подпавшим под влияние «находок» Бреннера, но, к сожалению, не последним. В свой черед на его «этимологические» реконструкции стали ссылаться и Байер, и Шлёцер. Но Бреннер был, разумеется, не единственным шведским филологом, потрудившимся на ниве исторических фантазий, в частности, – фантазии о происхождении имени Русь из Швеции. Следующее звено цепочки, умозрительно связывавшей Рослаген с Руотси и русами, было создано Арвидом Моллером, профессором в области права и этики в университете Лунда. В 1731 году он защитил диссертацию «Dissertatio de Waregia (Wargön)», в задачу которой входило опровергнуть аргументацию, доказывавшую происхождение варягов из южнобалтийской Вагрии (Мюнстер, Герберштейн, Стрыйковский, Дюре, Селлий, Латом, Хемниц, Лейбниц и др.).

Моллер возвел свою историческую конструкцию, подтянув к ней историю норманнских походов из западноевропейской средневековой истории. В его диссертации мы впервые встречаем развитие умозаключения о том, что норманнские походы, о которых сообщали латиноязычные хроники, могли совершаться только выходцами из Скандинавских стран. Это умозаключение было в сугубо декларативной форме обронено реформатором шведской церкви Олафом Петри в его «Шведской хронике». Для Моллера и его современников подобные утверждения никаких доказательств не требовали, поскольку в течение почти двухсот лет они выступали в обрамлении готицистских и рудбекианистских мифов, озарявших величавым сиянием прошлое предков шведов и приписывавших им всевозможные завоевательные эпопеи древности и средневековья.

В диссертации Моллера имеется также высказывание о том, что раз выходцы со Скандинавского полуострова под именем норманнов совершали грабительские походы на Западе, то они должны были их совершать и на Востоке Европы. И тут же он начинал сочинять «историю» этих нападений: на восточноевропейское побережье Балтийского моря нападали, конечно, шведы, которые, как доблестные воины и разбойники, быстро установили власть над местным населением прибрежной части Гардарики. Далее Моллер собрал воедино и соображения Рунштеена о роксоланах из Рослагена, и рассуждения Буре о финском rodzelainen , происшедшем от Рослаген, в свою очередь образованном от шведского глагола ro , и выстроил их в уже привычном нам порядке: Roxolani или Russi произошли от Ruotsi – финского названия Швеции.

Привлечение финского Руотси Моллером объясняется тем, что он, вслед за Бреннером, верил, что славяне позднее шведов добрались до «Holmgard» или «Gardarrike». Поэтому, по его убеждению, «варварское» население в Холмогардии, над которым господствовали шведские наместники, составляли только финны, говорившие, соответственно, по-фински. 8

Сложнее оказалось последователям Моллера, которым всё-таки пришлось признать наличие славянского языка в Приильменье и в период, предшествовавший призванию варягов. Отсюда и родился общеизвестный историографический уродец о происхождении имени Русь от шведского Рослаген посредством финского Руотси – имени, доложенного финнами славянам. Тот историографический уродец, который ваялся из умозрительного хлама в течение почти полутора столетий. Мною уже было показано, что все эти «этимологические» ухищрения оказываются бессмысленными, поскольку .

«Изыскания» Бреннера и Моллера вплотную подводят нас к Г.З. Байеру и его статье «О варягах». Дело в том, что, как выясняется, интерес востоковеда Байера к древнерусской истории пробудился через его знакомство с сюжетами из шведской истории, причём, в самом что ни на есть рудбекианском варианте. Ещё в его бытность в Кёнигсбергском университете c Байером установили знакомство и начали переписку некоторые шведские историки и литераторы . Среди них, в том числе был и Х. Бреннер, который по возвращении в Швецию получил место библиотекаря Королевской библиотеки в Стокгольме. В переписке Байера с Бреннером, продолжавшейся вплоть до 1732 года, уже во время работы Байера в Петербурге, обсуждались и вопросы «этимологии» русских и славянских названий в трактовке Бреннера. Эти «этимологии» переехали в статью Байера «О варягах», где в качестве аргументации говорится о том, что «учиним сим же нашим финляндцам и эстляндцам, которые не инако шведов называют, как розалайн, или рос народ». 9 Правда, финский историк Латвакангас обращает внимание на то, что Байер не дает отсылку к работе Бреннера, однако, по его же мнению, источник совершенно очевиден. Тем более, напоминает Латвакангас, отсылка к Бреннеру имеется в следующей статье Байера «Origines Russicae» от 1736 года, опубликованная пятью годами позже в «Комментариях Петербургской Академии наук). 10

Переписывался Байер и со Страленбергом, который вслед за Бреннером повторял, что финское название Швеции связано с Рослагеном, по которому финны называли шведов «Raudsalain», а некоторые варяги называли себя русами, что является одним и тем же словом. Ссылаясь на Константина Багрянородного, Сталенберг рассуждал, что раз русы и славяне были разными народами, следовательно, русы могли быть шведами.

Сохранилась переписка Байера и с профессором Уппсальского университета Юханом Упмарком Росенадлером, в письме к которому в 1721 году, ещё будучи в Кёнигсберге, Байер отмечал, что он очень увлечён этимологиями Рудбека. Из переписки Байера с его шведскими корреспондентами видно, что те снабжали его и сочинениями шведских историков, и новейшими диссертациями о древностях шведской истории, написанными в соотвествии с господствовавшими в то время традициями шведской историографии. Так, в письме Байера к шведскому чиновнику, секретарю Архива древностей Юхану Хелину от 17 августа 1732 года, сообщается, в частности, что он прочитал диссертацию Моллера, которая вызвала у него большой интерес. Следовательно, диссертацию Моллера Байеру своевременно прислали.

Таким образом, многолетняя переписка Байера с представителями шведской науки и культуры показывает, что интерес к шведской истории в древности у востоковеда Байера был явно пробуждён его шведскими знакомыми в эпистолярном общении. В этой же переписке циркулируют почти все те конкретные доводы и аргументы, которые потом найдут место в статье Байера «О варягах», т.е. создаётся впечатление, что Байер прошёл курс шведской истории по Магнусу и Рудбеку благодаря переписке со своими шведскими коллегами . Вначале обмен сведениями, наверняка, объяснялся обычной увлечённостью его шведских корреспондентов: и Бреннер, и Страленберг, и другие были одержимы образами великих свершений шведских предков. Но с переездом Байера в Петербург переписка с ним по вопросам шведской истории, вернее, по вопросам великой миссии шведских предков в древнерусской истории, приобрела более целенаправленный характер. В чём тут дело?

Полагаю, объяснение лежит на поверхности. Полуторастолетняя привычка шведских образованных кругов, начиная с конца XVI века, чувствовать себя «аристократией Европы» благодаря великолепию выдуманной истории требовала продолжения праздника. Однако если великое «готское» прошлое шведской истории было давно и весьма благосклонно усвоено в западноевропейских литературных салонах и университетах, то на идею великого «варяжского» прошлого шведов, взращиванием которой шведские историки и литераторы занялись вскоре после «открытия» гипербореады Буре, никто в Европе не обращал внимания. С подобными причудами в Европе ещё были незнакомы. Зато знали довольно определенно, что Рюрик был призван из Вагрии (Мюнстер, Стрыйковский, Селлий) или происходил из венедо-вандальских народов (Дюре), но никак не из Средней Швеции.

Примерами невнимания к идее о варягах из Швеции может служить, в частности, научная деятельность Иоанна Локцения (1598-1677) и Самюэля Пуфендорфа (1632-1694). Оба историка были приглашенными специалистами в Швеции: Локцений в 1625 году был приглашён из Гольштейна на должность профессора истории в Уппсале, а Пуфендорф – в 1677 году из Гейдельберга на должность профессора права в Лунде. Оба выступили создателями исторических произведений по истории Швеции, но ни один из них не затронул древнерусскую историю в одном контексте со шведской историей, т.е. тематику, которая всё активнее обсуждалась в шведских образованных кругах благодаря работам Верелия, Рудбека и др. как раз в период пребывания этих историков в Швеции. Их работы, особенно история Локцения, написаны в традициях классического готицизма, где всё великое в древней истории Швеции связывалось с эпизодами древних готов.

Переписка Байера со шведскими коллегами показывает, что шведские историки стремились распространять сведения о своих «варяжских» находках среди иностранных учёных, пытались сделать свои идеи достоянием общеевропейской исторической мысли, чтобы получить для них такое же международное признание, какое выпало на долю «шведов-готов» и «шведов-гипербореев». Особенно важным должно было казаться признание идеи о «розалайнен» из Рослагена в немецкоязычной ученой среде, ведь с её представителями бок о бок, рука об руку воссоздавались величественные картины шведо-готского прошлого в течение более трёхсот лет.

И вдруг именно в немецких землях идеи о «варягах из Швеции» натолкнулись на неприятную помеху в виде работ Мюнстера и Герберштейна о Рюрике и варягах из Вагрии и Любека. А также на препятствие в виде , которые начали широко появляться в работах немецких авторов в XVII веке (Латом, Хемниц) и из которых очевидно следовало, что Рюрик и его братья происходили из ободритского княжеского рода. В конце XVII века вопросом о корнях русского царского рода заинтересовался видный немецкий учёный Готфрид Вильгельм Лейбниц. Историк приводит данные о том, что Лейбниц собрал множество материалов по древнерусской истории, на основе которых он пришёл к выводу о том, что область варягов – это область Вагрия в окрестностях Любека. 11

Немецкоязычная традиция, основанная и на родовых преданиях, и на фамильных документах герцогских и княжеских родов Германии, твёрдою стопою встала на пути к международному признанию новой исторической феерии о великой миссии предков шведов по созданию древнерусской государственности. А противопоставить этим добротным сведениям можно было только филологическую казуистику и отсылку к ещё не сданным в архив увражам Магнуса и Рудбека. Не радовала и перспектива иметь оппонентом такого немецкого историка, как Мюнстер, ибо за ним грозной тучей нависала тень короля Густава Вазы, которому Мюнстер посвятил свою «Космографию». Поэтому основным объектом критики Моллер и его единомышленники избрали Герберштейна – дипломат, откуда-то из Вены, никаких пересечений со шведской короной – значит, можно «разоблачать» сколько угодно. А Мюнстера «замолчали», пройдя мимо его личности с потупленными взорами. Ту же тактику можно наблюдать и у современных норманистов: огонь критики направляется против Герберштейна, а Мюнстер в поле зрения отсутствует. Впрочем, не знаю, тактика ли это. Возможно, просто идёт копирование того наследия, которое российская наука получила из Швеции через Байера.

Итак, продвижение на европейскую арену новых «открытий» шведской исторической мысли в течение какого-то времени шло очень туго. Но за несколько лет до «варяжского» дебюта Байера «лёд тронулся», когда на шведские «этимологии» Бреннера обратил внимание дрезденский историк Шёттген. В случае же с Байером усилия шведских филологов увенчались просто блистательным успехом. Молодой немецкий востоковед всерьез увлёкся рассказами своих шведских корреспондентов о шведских «розалайнен», основавших древнерусскую династию, и о прочих новинках шведской исторической мысли, что, в принципе, объяснимо. С одной стороны, фантазии Рудбека были признанными респектабельными теориями своего времени и соответственно, вполне приличным фоном для «концепций» шведских коллег, а с другой стороны, Байер был, возможно, личностью, особо наделенной жаждой к открытиям, своего рода, кладоискатель в науке. И особую актуальность это совпадение обстоятельств получило с приглашением Байера в Петербургскую Академию наук, т.е. как часто бывает, вмешался еще и случай.

Собственно, согласно его должности на кафедре древностей и восточных языков ему, вроде бы, и не обязательно было заниматься древнерусской историей. Но Байер, прибыв в Санкт-Петербург в начале 1726 года, привёз с собой и усвоенные им идеи о шведском происхождении русов – «розалайнен», обсуждавшиеся им в течение нескольких лет со шведскими коллегами в период работы в Кёнигсберге. С переездом в Петербург Байера эта переписка явно интенсифицировалась, и вполне можно предположить, что не без влияния своих шведских коллег Байер приступил к работе над статьей «О варягах», выходящей за пределы его научной компетенции и обязанностей. По крайней мере, в Швеции были в курсе того, что Байер начал работать над статьей «О варягах», и знали, что в ней отразятся все шведские новинки о финских и шведских этимологиях имени русов.

Известно, что выхода статьи Байера ждали в Швеции с нетерпением. Моллер поторопился прислать ему текст диссертации, которую он прочитал уже в 1732 году и успел включить её в свою статью с похвалами в адрес моллеровой учёности. Один из шведских корреспондентов Байера, крупный деятель шведской культуры Эрик Бенцелиус в письме к своему брату писал, что у него заранее слюнки текут от предвкушения прочтения статьи Байера («kommer mig att hvaslas i munnen»).

Этот ажиотаж легко понять, поскольку в небольшой по объёму статье Байер использовал около десятка шведских авторов, а именно, П. Петрея, Л. Буре, И. Перингшёльда, Х. Бреннера, А. Моллера во главе с тремя ведущими мифотворцами шведской истории – И. Магнусом, О. Верелием и О. Рудбеком – как методологической опорой для своей аргументации. И статья Байера стала первым проводником идей шведской историографии о «русах-шведах» в международных научных кругах. Например, в прославленной французской энциклопедии была помещена статья о варягах, в которой, со ссылкой на Байера, сообщалось, что варяги были скандинавского происхождения. 12 Правда, подобные «новости» о древнерусской истории только начинали распространяться во французских салонах. В то же время выходили и книги других французских писателей по истории России, где происхождение русских связывалось и с древностями Восточной Европы (гуннское происхождение у Левека), и с южнобалтийским побережьем (прусское происхождение у аббата Перина). 13 Оба названных автора провели несколько лет в России в качестве преподавателей, вращались в образованных кругах российского общества и могли получать информацию по интересующим их вопросам древнерусской истории из первых рук. Заботы же шведской историографии доказать шведское происхождение русов явно прошли мимо них.

Однако кто из современных читателей помнит Левека или аббата Перина и знает их работы? А вот упомянутая французская «Энциклопедия, или толковый словарь наук, искусств и ремёсел» – по-прежнему, издание известное. Еще в бóльшей степени это относится к труду английского историка Э. Гиббона «История упадка и крушения Римской империи», где он также затрагивает вопрос об имени русского народа и ссылается в своих разъяснениях на статью Байера. Так что победное шествие мифа о «шведах-русах» по западноевропейским университетам и салонам было открыто статьёй Байера.

Впрочем, последний гвоздь в «реконструирование» происхождения имени Русь из Ruotsi – финского названия Швеции забил современник Шлёцера, уппсальский профессор Ю. Тунманн, провозгласив, что его реконструкция является неопровержимым доказательством того, что русы были шведами, основавшими Древнерусское государство. 14 Ловкость Тунманна заключалась в том, что он, как разъяснял В.А. Мошин, нашел подтверждение

…летописной легенды о призвании славянскими и финскими племенами руси из Швеции в том лингвистическом факте, что финны до сих пор называют шведов именем Ruotsi, из которого вполне правильно выводится славянская форма «русь». Не устранив затруднений, которые представляло для норманской теории отсутствие указаний на существование в Швеции племени «русь», якобы давшего династию восточным славянам, указанный факт дал норманской теории твердую научную опору, так что и до настоящего времени он остается важнейшим аргументом для доказательства скандинавского происхождения руси. 15

Факт этот, как следует из результатов геофизических исследований восточного побережья Швеции, никакой твердой опоры под собой не имеет, поскольку в буквальном смысле, написан вилами по воде.

Эти «доказательства» Тунманна, как самые верные и неопровержимые, воспринял Шлёцер:

Первое доказательство, что Руссы могут означать Шведов. – Еще и по сию пору Финские народы называют на своем языке Шведов сим только именем. …Ruotzi, Швеция; Ruotzalainen, Швед… В древнейшие времена, Есты и Финны разбойничали по Балтийскому морю, а чаще всего в Швеции. Упландский берег был ближайший противу их: ещё и теперь, как и древле, называется он РОСлаген. Очень часто целые народы и земли получают названия от соседей по местам, ближе всех к ним прилежащим. 16

От Шлёцера эстафету принял Карамзин:

Мы желаем знать, какой народ, в особенности называясь Русью, дал отечеству нашему и первых государей и самое имя… Напрасно в древних летописях скандинавских будем искать объяснения: там нет ни слова о Рюрике и братьях его… однакожь историки находят основательные причины думать, что Несторовы варяги-русь обитали в королевстве Шведском, где одна приморская область издавна именуется Росскою, Ros-lagen. Жители её могли в VII, VIII или IX веке быть известны, в землях соседственных, под особенным названием… Финны, имея некогда с Рос-лагеном более сношения, нежели с прочими странами Швеции, доныне именуют всех ее жителей вообще россами, ротсами, руотсами. 17

Николай Михайлович Карамзин под влиянием «новинок» западноевропейской историографии так уверовал в то, что варяги-русь были выходцами из Швеции, что даже совершил подлог в историческом источнике. А именно – подмену в тексте письма Ивана Грозного шведскому королю Юхану III, когда в фразе оригинала «в старых летописях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были немцы», Карамзин вместо слова немцы подставил шведы , и написал в своём труде «а варяги были шведы», 18 дав, тем самым, ход в науке самой настоящей фальшивке. Можно только дивиться власти мифов сознания.

Так двухсотлетние умозрительные блуждания представителей шведского готицизма и рудбекианизма дорогами вымышленной исторической славы принесли им ещё один трофей: если ранее были выявлены «гипербореи-шведы», заложившие основы древнегреческой цивилизации и «готы-шведы», покорившие Рим, то теперь обнаружились «русы-шведы», создавшие величайшее государство Восточной Европы. Шлёцер подхватил рассуждения Тунманна и ввёл их в своего «Нестора», придав облик академического наукообразия странной, в сущности, мысли о том, что лингвистическое препарирование какого-либо имени может раскрыть историю носителя этого имени. Историческая ценность и научная достоверность «русов-шведов» совершенно равнозначна научной достоверности «гипербореев-шведов» и «готов-шведов», поскольку все эти образы рождены в одной купели – утопической.

Лидия Грот,
кандидат исторических наук